26.09.2012

В гостях на заседании литературного клуба "Среды у Веневитинова" в 207-й день рождения поэта

26 сентября, в 207-й день рождения поэта Дмитрия Веневитинова, члены историко-культурного клуба «Друзья Дома Ольденбургских» были приглашены на заседание литературного клуба «Среды у Веневитинова». После двухлетнего перерыва, связанного с реставрацией усадьбы, прежние друзья встретились вновь. Гости приехали из Воронежа, Семилук, Рамони, Тамбова…

Усадьба заметно обновилась. Помещичий дом в этот солнечный день сиял белизной цвета, как в исторические времена Веневитиновых. Вокруг –несколько скамеек. Мы прогулялись около дома и спустились к Дону.

Затем нас пригласили в Каминный зал. Второй этаж музея еще пустует, но праздник состоялся. Его открыли ведущие Елена Виноградова и Людмила Филиппова с чтения стихов Дмитрия. Затем состоялось музыкальное приношение поэту. Выступили Галина Землянская, Вера Чусова, Вера Родионова, семьи Хмелевых, Протопоповых. Поэты читали свои стихи. Завершился праздник выступлением ансамбля «Старинушка».

На улице стемнело, и все вышли к памятнику поэта, где вновь звучали народные песни. Гости увидели необыкновенно красивую картину: дом из белого превратился в серебристый, горели фонари и подсвечивались дорожки. Букет цветов возложили к подножию поэта…

ВЕНЕВИТИНОВ ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ (1805-1827)

Веневитинова Дмитрий Владимирович родился 14 сентября 1805 года в старинной и богатой дворянской семье в Москве в Кривоколенном переулке. Дом, который приобрел его отец, гвардии прапорщик, сохранился до сих пор. Он стоит недалеко от Мясницкой улицы, на первом повороте переулка. На нем есть мемориальная доска, которая гласит, что в этом доме у Веневитиновых А.С.Пушкин читал "Бориса Годунова".

Детство будущий поэт провел счастливо. Рано лишившись отца, он был опекаем его матушкой, прекрасной и умной женщиной, которая уделяла большое внимание воспитанию и образованию сына. До 8 лет она обучала Дмитрия сама, а затем к нему были приглашены наставники, среди которых большое влияние на Дмитрия оказал умный и просвещенный француз-эльзасец Дорер. Он обучал Веневитинова французской и древнеримской литературе. А греческий язык будущий поэт изучил под руководством грека Байло, который был известен своими переводами греческих классиков.

Веневитинов рос очень талантливым и умным человеком. Он хорошо рисовал, прекрасно музицировал и даже сочинял музыку. В семнадцатилетнем возрасте Веневитинов стал посещать лекции в университете, но студентом не стал. Он слушал лекции А. Ф. Мерзлякова, И. И. Давыдова, М. Г. Павлова и профессора анатомии Лодера. Последние трое пытались связать преподавание своего предмета с господствовавшей тогда на западе философской системой Шеллинга, что воодушевило Веневитинова изучать немецкую философию. Веневитинов скоро привлек к себе всеобщее внимание ясным и глубоким умом, философским мышлением, благодаря которому он получил определение "поэт мысли". Эти блестящие качества он проявлял и в кружке даровитых и развитых студентов, центром которого был Н. М. Рожалин, и в котором молодые люди философствовали и читали собственные сочинения на отвлеченные темы.

Через два года, сдав выпускные экзамены, поэт определился в 1825 году в московский архив коллегии иностранных дел, намереваясь потом служить по дипломатической части за границей. Дипломатическая карьера была тогда очень модной, и все члены философского кружка снова встретились в коллегии. Кружок продолжил свою жизнь. Веневитинов начал издавать журнал "Московский Вестник" в духе своей программы, по которой основная задача русского периодического журнала заключалась "в создании у нас научной эстетической критики на началах немецкой умозрительной философии и в привитии общественному сознанию убеждения о необходимости применять философские начала к изучению всех эпох наук и искусств".

Приехавший в Москву в начале 1826 года А.С. Пушкин быстро сошелся с Веневитиновым, этому сближению и дружбе способствовало дальнее родство двух поэтов.

В конце 1826 года Веневитинов покинул Москву и уехал в Петербург к новому месту службы. Этому способствовала платоническая любовь к Зинаиде Александровне Волконской, которая была старше его. Но в Петербурге он прожил недолго. Скучая по Москве, где оставались любимая им родная семья, княгиня Волконская и, наконец, его товарищи по литературному обществу и по затеянному сообща журналу, он начал мечтать о скорейшем отъезде на службу в Персию. До отъезда из Москвы, поэт с жаром отдавался изучению немецких философов Шеллинга, Фихте, творений Платона, которые читал в подлиннике, а в Петербурге Веневитинов по-видимому, больше времени посвящал поэтическому творчеству. Это видно как из количества его вообще немногочисленных стихотворений, приходящихся на петербургский период его жизни, так и из достигнутого в них совершенства формы и глубины содержания.

Но поэту не пришлось осуществить свои намерений. В начале марта, возвращаясь легко одетым с бала у Ланских, он сильно простудился и уже 15 марта его не стало. На его могильном памятнике в Симоновом монастыре, в Москве, вырезан его же знаменательный стих: "как знал он жизнь, как мало жил!". Позднее прах Веневитинова был перенесен на кладбище Новодевичьего монастыря.

ДМИТРИЙ ВЕНЕНВИТИНОВ И ЗИНАИДА ВОЛКОНСКАЯ

Москва готовилась встречать траурный кортеж с телом императора Александра I, скончавшегося в Таганроге. От Серпуховской заставы до самого Кремля расчищали от сугробов дорогу, в витринах появились портреты покойного. На Кузнецком мосту шла торговля принадлежностями для траурного костюма. Можно было купить все - от платья из черного крепа до муаровой похоронной ленты.

Утром 3 февраля золотая колесница, покрытая черным балдахином, въехала в первопрестольную.

По обеим сторонам улиц от самой заставы до кремлевских ворот сплошной цепочкой стояли солдаты, причем, согласно секретному приказу, с заряженными ружьями. По городу усиленно муссировались слухи, будто во время проезда траурного кортежа произойдут выступления недовольных.

Ничего подобного, однако, не случилось. Процессия мирно проследовала через город. Вместе с ней проделали путь и "архивные юноши". Им, служащим Архива коллегии иностранных дел, как и представителям других ведомств, ведено было в мундирах явиться к Серпуховской заставе. Отсюда попарно они со всеми шли за катафалком.

Три дня город прощался с телом. Гроб был установлен в Архангельском соборе, где короновали и отпевали российских самодержцев. Один из "архивных юношей", Веневитинов, стоял неподалеку и потому хорошо видел, как дама в траурном платье, скрытая вуалью, подошла к гробу, поклонилась и положила венок из незабудок. Она показалась Дмитрию прекрасной и таинственной. Трудно было оторвать от нее взор. Она прошла мимо него, и Дмитрий, завороженный, не отрываясь, следил за ней глазами.

- Кто эта дама с незабудками? - вырвалось у него тихо, словно спросил он самого себя.

В ответ услышал от товарища по архиву:

- Княгиня Зинаида Волконская.

Лицо Дмитрия залилось краской. Вспомнил, что Одоевский как-то приглашал его к ней, да и другие "архивные юноши", он знал, регулярно бывали в известном на всю Москву доме, где вот уже более года жила княгиня.

Спустя пару дней Владимир Одоевский - завсегдатай ее вечеров и обедов - привел Дмитрия в дом на углу Тверской и Козицкого переулка.

Обеды Зинаиды Волконской - праздники не столько для желудка, сколько для души - славились на всю Москву, как, впрочем, и весь ее дом - оазис культурной жизни; академией искусств называли его современники. Шедевры, собранные здесь, словно бы продолжали самое хозяйку, отражали ее внутренний мир, полный поэтических стремлений. К ней тянулась вся Москва. И княгиня умела всех оценить и понять, ибо отличалась простотой и добросердечием, что, впрочем, не сделало ее счастливой в собственной жизни.

Выйдя замуж накануне нашествия Бонапарта, она долгое время не получала от мужа известий из действующей армии и решила, что он убит. От переживаний буквально впала в умопомешательство и в припадке отчаяния прокусила себе верхнюю губу. Небольшой шрам остался у нее навсегда. Муж между тем благополучно возвратился с поля брани. Однако последующая жизнь с ним не задалась. Он был вполне comme il faut (фр. - отвечал требованиям приличия), но, как выяснилось, совершенно противоположных ей взглядов, с иными интересами, характером и, если хотите, иным темпераментом. Но даже самой себе она не призналась бы, что вышла замуж за человека, который духовно неинтересен. Жили они чаще всего розно, внешне соблюдая приличия, чтобы не дразнить свет и не давать повода для пересудов. На этом настаивала прежде всего сама княгиня. Но могла ли она найти себе ровню?

Блистая красотой и грацией, ученостью и образованностью, сотканная из гармонии и тонких чувств, Волконская, несомненно, имела все права на пальму первенства среди русских женщин той эпохи. Коронованная вдохновением гениев - своих современников, она осталась жить в их стихах. Пушкин напишет о ней:

Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И под задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений...

Ее образ запечатлен в воспоминаниях, в портретах, исполненных с натуры, в звуках старинных клавесинов, в грезах романтического XIX века.

Сердце Дмитрия было полно чувством к княгине, а уста будто сковала печать молчания. Продолжая встречаться в свете, у нее в салоне, он, однако, не решался открыться. Только глаза, вопреки его воле, не могли скрыть того, что творилось в душе "архивного юноши". "Счастье в том, - мечтал он, - чтобы в других очах прочитать следы тех же чувств, подслушать сердце, бьющееся согласно с твоим сердцем".

Поначалу она заметно смущалась под обжигающим его взглядом, тень смятения и тревоги появлялась на ее лице. Возможно, это и останавливало Дмитрия от признания. Разница в возрасте его не смущала. Он даже не задумывался об этом. А она? Ей казалось, что полтора десятка лет, разделяющие их, служат надежным барьером от опасного с его стороны шага.

Веневитинов же начал замечать, что от встречи к встрече у него все больше и больше возникает, если можно так сказать, созвучие ума с княгиней, что они все лучше понимают друг друга. Оставалось лишь мечтать о созвучии чувств. Но в душе он уже знал, что отныне его муза может иметь лишь один облик - облик княгини Зинаиды; что именно она будет его вдохновительницей, единственной, кому он посвятит свой поэтический дар.

Однажды он пригласил княгиню на прогулку в Симонов монастырь.

Еще поутру заехал на Тверскую. Волконская, предупрежденная накануне, тотчас появилась, повергнув его в изумление: она была как никогда хороша и ослепительна.

Темно-коричневое платье, отделанное тесьмой, удачно вписывалось в золотые краски осени и выгодно оттеняло ее каштановые локоны, выбивавшиеся из-под модной шляпки - "гаитской розы" в виде бледно-зеленого атласного чепца с ниспадающими черными страусовыми перьями. А плечи прикрывала огромная кашемировая шаль (на случай, если погода начнет хмуриться и похолодает).

Ее прекрасные синие глаза излучали небесный свет, движения были грациозно-женственны, и вся она казалась какой-то неземной, улыбающейся феей, которая вот-вот улетит. У Дмитрия перехватило дыхание, и он почувствовал, что краснеет то ли от счастья, то ли от испытываемой неловкости: ему впервые довелось быть с княгиней тет-а-тет, а может быть, от мелькнувшей тщеславной мыслишки, что радом с ним сидит самая красивая женщина Москвы.

Погода благоприятствовала поездке. Стояло дивное бабье лето. Напоенный ароматами трав и цветов воздух, не успевший после небывалой в тот год жары утратить свой терпкий настой, бодрил и пьянил. Сердце щемило.

Пока ехали, Дмитрий начал рассказывать о своем замысле написать роман о молодом поэте и философе Владимире Паренском - так будут звать его героя.

Она слушала, наблюдая за ним и невольно проникаясь восхищением. Ее приводил в восторг сам рассказчик, его проникновенный, музыкальный, чуть томный голос, громадные, опущенные длинные ресницы, сияющие умом глаза. В них угадывалась пылкая натура искателя истины, чутко-нежная душа, возлюбившая все прекрасное. Она понимала: этот молодой Адонис, наделенный незаурядным умом и многими талантами, давно уже сделался близким ей по духу; мужская же его стать, делавшая Дмитрия подобием изваянного из мрамора греческого бога, вызывала в ней какое-то неясное чувство. Подчеркнуто не придавая особого значения пылким взглядам, которыми поэт одаривал ее, княгиня все же не могла не отмечать их, но принимала как знак поклонения юноши красивой женщине - не более.

Однако сейчас, в коляске, княгиня женским чутьем поняла, что приближается момент, когда долее не замечать этих пламенных взглядов станет невозможным. Припомнилось, как недавно кто-то в шутку, а может быть и нет, пытался ее предупредить, услужливо сообщив о злорадном шепотке, блуждавшем по московским гостиным, что-де у не первой молодости княгини объявился юный воздыхатель, нечто вроде Андре Шенье, давно в нее влюбленный, которому она оказывает нежную приязнь.

Было ясно, что поведение Веневитинова, его пылкие взгляды не остались не замеченными в свете.

...Кругом простирались луга, засеянные поля, вдали темнел сосновый бор, и за ним на горизонте виднелась колокольня села Коломенского. По ту сторону реки на лугах паслись стада и доносились голоса пастушеских свирелей.

Открывшаяся панорама сельской идиллии захватила восприимчивую к красотам природы Волконскую. И хотя этот северный пейзаж разительно отличался от обожаемого ею южного, итальянского ландшафта, лучезарно-волшебного, душа ее, склонная к романтической мечтательности, с восторгом созерцала открывшийся перед ней живописный вид.

Уловив ее настроение и сам очарованный картиной райских кущ и полей, взволнованный близостью обожаемой женщины, Дмитрий продекламировал:

...Люблю я цвет лазури ясный;
Он часто томностью пленял
Мои задумчивые вежды
И в сердце робкое вливал
Отрадный луч благой надежды...

Это было все равно что признание, и княгиня прекрасно поняла его. Тем более что, произнося эти когда-то сочиненные строки, он смотрел ей в глаза взором, исполненным чистой любви. Не выдержав этого взгляда, она в замешательстве потупилась, а он, счастливый, готов был видеть в этом робкий ответ на его порыв и даже, быть может, обещание большего.

Миновав главные ворота монастыря, коляска остановилась около соборной церкви. Только что отошла обедня, смолк оглашавший окрестности малиновым звоном благовест. На паперти появились одетые в черное богомольцы, неспешно покидавшие храм.

Княгиня, посетовав на то, что опоздали к службе, и искренне об этом сокрушаясь, изъявила желание осмотреть обитель. Веневитинов, выполняя обязанности чичероне, занимал княгиню рассказом о местных достопримечательностях. Оставив позади двухэтажную трапезную, пройдя мимо погребов и кладовых, они вышли на монастырское кладбище, где Волконская обратила внимание на захоронения рода Татищевых, к которому по материнской линии она принадлежала.

Неожиданно Веневитинов признался, что хотел бы здесь, под одной из берез или акаций, когда придет его час, найти вечный покой. Произнес он это достаточно серьезно, с каким-то даже, как ей показалось, отчаянием, за которым нельзя было не угадать чего-то такого, что его угнетало и мешало жить.

Княгиня укорила Дмитрия за мрачное настроение и, взяв под руку, поспешно повела, как ребенка, с кладбища, точно опасаясь, что сию минуту осуществится желание, столь странно прозвучавшее в устах молодого, полного сил красавца. Однако в приступе внезапно охватившей его черной меланхолии усмотрела княгиня еще одно подтверждение блуждающего по гостиным слушка о тайном ее воздыхателе. И мысль, которую она с самого начала поездки гнала от себя, мысль о том, что это подстроенное пылким Адонисом свидание не кончится так просто для них обоих, повергла ее в смущение. Она заторопила с возвращением в Москву.

Послышались раскаты приближающейся грозы. Со стороны Москвы надвигалась черно-лиловая туча. Заметно потемнело, поднялся ветер, тревожно зашумели березы. Надо было успеть вернуться к месту, где оставалась коляска. Едва отъехали, как очередной удар грома, казалось, прошелся прямо над ними. Княгиня вздрогнула, перекрестилась. При новом раскате от страха стиснула кулачки, прижав их один к другому на груди, и невольно прильнула плечом к Дмитрию. Как бы успокаивая, он взял ее за руку. Она не отняла ее. Так ехали некоторое время. Дождь монотонно барабанил по кожаному верху. Дмитрий молчал. И вдруг заговорил о том, что давно покорен ею, испытывает восторг перед ее божественной красотой, преклоняется перед умом, очарован талантами, грацией, голосом.

Слова обжигали, сердце ее трепетало, краска стыдливости - эта ливрея добродетели - залила лицо. Едва слышно она прошептала: "Боже благости, помоги..." Он не дал ей договорить, припав горячим поцелуем к ее губам...

На другой день вечером княгиня приняла Веневитинова с той благородной простотой, которая ему так нравилась в ней. К его удивлению, так же просто, без обиняков она заговорила о том, что есть препятствия, и он знает какие, не допускающие их соединения.

- Общество могущественно, его влияние огромно, оно привносит слишком много горечи в ту любовь, которая им не признана.

Ошеломленный таким поворотом, взволнованный, он не заметил, с каким трудом дались ей эти слова. Убеждая себя, она настаивала:

- Ни вы, ни я - мы не сможем переделать свет.

Он попытался было возразить: мол, надо слушаться своей души, следовать влечению сердца и не думать о пересудах. Но княгиня продолжала:

- Вы молоды, Дмитрий, - она впервые назвала его так. - Время лучший врачеватель. Оно залечит ваши раны, наилучший в мире друг мой. Вам следует уехать, - услышал он по-матерински нежный голос Волконской. - Почему бы вам не перейти на службу в Петербург, к Нессельроде?

- Есть разные лекарства от любви, но нет ни одного надежного, - ответил он словами известного афоризма.

- Хотите, я помогу вам?

Он показал жестом, что ему все равно. Она расценила это как согласие.

- Вот и прекрасно. Я похлопочу, - с облегчением сказала она. - А сейчас... как знак моей дружбы и... залог сострадания, возьмите этот перстень, отрытый в пепле Геркуланума. Пусть он будет вашим талисманом. Храни вас Бог.

Спустя некоторое время родятся строки его знаменитого стихотворения, обращенного к перстню:

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой...

Волконская энергично принялась устраивать судьбу Дмитрия. По здравом размышлении он и сам решил, что ему лучше всего оставить Москву: вдали от предмета своей любви он скорее излечится от сердечной хвори.

...При въезде в Петербург Веневитинова неожиданно арестовали. Как потом выяснилось, из-за того, что по просьбе Волконской он взял попутчиком некоего Воше, провожавшего княгиню Трубецкую в Сибирь к мужу - государственному преступнику, а теперь возвращавшегося в столицу. Власти не без оснований опасались, что он везет что-либо недозволенное, например, письма декабристов к родным, что запрещалось.

Веневитинова подвергли унизительному обыску, допросу, продержав более суток в сыром, промозглом помещении. Вышел он оттуда простуженный, с кашлем и болью в груди, с настроением, хуже которого и не бывает.

Он начал ходить в присутствие - его определили в Азиатский департамент. Но ни работа, ни светские развлечения не спасали от тоски по Москве, по родным, по княгине. Заглушая душевный надлом, он часто спрашивает в письмах: "Что происходит на вечерах у княгини Зинаиды? Поют ли там, танцуют ли?" Для него отныне надежда - лучшее наслаждение на земле, она разбудила его дремавшую музу. Он пишет несколько стихотворений, посвященных Волконской, в глубине души надеясь, что стихи вызовут ответный пламень в ее груди.

Склонный к рефлексии, анализируя свои чувства и переживания, он приходит к меланхолическому выводу, что для человека поэтического сознания, человека мыслящего счастье невозможно. Тем более в холодном российском климате. Здесь у всех сочинителей одна судьба - терпеть от властей! И напоминает сам себе: Тредиаковский бит кнутом, Новиков посажен в крепость, Княжнин умер от пыток в тайной экспедиции, Радищев покончил с собой, а Батюшков покушался на самоубийство, Сумароков спился, Пушкин был сослан, Полежаев насильно отдан в солдаты. А Рылеев, Бестужев?

Человек - суверенное существо, он стремится к свободной жизнедеятельности, к гармонии между собой и миром. Когда этого нет, когда нравственная основа жизни нарушена, наступает отчаяние, безысходность. Тогда, желая освободиться от раздирающей сердце тоски, мысль бьется в поисках ответа: чем наполнить пустоту души? Как быть дальше? В чем спасение?.. На него находят минуты полнейшего отвращения к жизни. Тревожат мысли о неизбежности трагического финала.

...Наступил март 1827 года. Занялась было весенняя погода. Светило солнце, капель выбивала веселые нотки.

Здоровье Веневитинова между тем не улучшалось, напротив, несколько раз делался жар, врач определял лихорадку, укладывал в постель и пускал кровь. Она оказалась, по замечанию Федора Хомякова, истинно сочинительской, как чернила. Друзья просили его не перетруждать себя: болезненный вид Дмитрия по-прежнему вызывал беспокойство. На их встревоженные вопросы отвечал: "Тоска замучила меня".

Он продолжал жить думами о Волконской - она стала, как он когда-то и предначертал себе, его музой, вдохновительницей, той, кому посвящал свои творения. Любовь поселилась теперь в его стихах, любовь безрадостная, мучительная, которую он тщетно пытался изжить.

Любви волшебство позабыто,
Исчезла радужная мгла,
И то, что раем ты звала,
Передо мной теперь открыто.

Неожиданно ночами вернулись морозы, но днем воздух оставался по-весеннему сырым и промозглым.

7 марта у Ланских, где он жил, состоялся бал с танцами. В одной из дам, как ему показалось, он узнал Волконскую. "Неужто она здесь, в Петербурге?" - но тут же понял, что обознался. Не помня себя, он бросился к выходу, выбежал на крыльцо. Холод объял его. Не замечая стужи, подставил грудь сырому, колючему ветру. В голове вихрем пронеслось: "Зачем она врезалась в мое сердце, живет в памяти?! Зачем отравила все наслаждения жизни? И тот поцелуй, первый и последний, - зачем? Зачем питал надежды? Все пустое! Лучше умереть разом, как Вертер!"

Кто-то заботливо набросил на его плечи шинель. Он обернулся. Рядом стоял Федор Хомяков.

На другой день Веневитинов занемог жестокой простудой.

Явился Егор Иванович Раух, доктор из Обуховской больницы. Поставил диагноз: воспалительная горячка. Прописал капли и положительно удостоверил, что пациент скоро поправится.

Болезнь, однако, быстро прогрессировала. С каждым днем состояние Веневитинова делалось все хуже. Друзья не отходили от него, дежурили у постели. На шестой день был назначен консилиум. Собрались светила тогдашней медицины. Заключение врачей повергло всех в ужас: "Больному жить осталось день-два".

8 ночь на 15 марта около больного дежурил Хомяков. В соседней комнате находились близкие друзья.

Мерцала свеча на столике у кровати. Тусклый свет падал на пузырьки и флаконы. Пахло лекарствами, лампадным маслом.

Под утро началась агония. Дмитрий сделал усилие и, стараясь говорить внятно, попросил похоронить его в Симоновом монастыре. Это были последние его слова.

ПАВЕЛ ПОПОВ, ЕЛЕНА ВИНОГРАДОВА

ЖУРНАЛ «ПОДЪЕМ», № 12-2011 Г.

ОЧАГ ВОСПОМИНАНИЙ (отрывок)

Антон Лаврентьевич (ок. 1655 —ок. 1715), по удачному замечанию летописцев веневитиновского рода А.Н. Акиньшина и О.Г. Ласунского,—«заметная звездочка на местном небосводе». Это действительно знаковая фигура в веневитиновском роду: именно благодаря Антону семья вошла в большое доверие к самому царю Петру I, ощутимо нарастила семейное богатство и зародила усадебный уклад жизни. Отталкиваясь от отцовского капитала, сын Фаддей Антонович (ок. 1674—1747) занимался предпринимательством и покупал новые поместья. Ко второй половине XVIII столетия

Веневитиновым уже принадлежали земли с пашнями и лесами на обширном пространстве Воронежского уезда — по обеим сторонам Московской почтовой дороги, в междуречье Воронежа и Дона, при селах Чертовицком, Староживотинном и Новоживотинном, Айдарове,Рамони, Лопатках, деревнях Сушиловке, Болоцкой, Пруцкой, Моховатке и других; в смежном Задонском уезде—при селе Горожанке; на противоположном берегу Дона — при ближних селах Хвощеватке и Благовещенском и более дальних селениях на речках Верейке и Голой Снове. В 1788 году П.А. Веневитинову выдали грамоту на принадлежность к потомственному дворянству. В 1790_х годах род получил красивый герб, с которым все последующие поколения, вплоть до революционного времени, прожили, не растеряв свои основные поместья. На гербе красуются Единороги Лев, держащие щит с изображением на красном поле — черного орла и на синем — воинской атрибутики, в том числе летящей серебряной стрелы и трех пушечных ядер: весомое напоминание о начале начал, о крепости Воронеж и ее защитниках!

УСАДЬБА НОВОЖИВОТИННОЕ

Новоживотинное — это простор, размах, так необходимый русской душе. Наверное, предпринимательская жилка Антона и его сына Фаддея Веневитиновых требовала такого выхода из закрытого пространства. Веневитиновы основали здесь не только усадьбу, но и само село, переселив на свободное место часть своих крестьян. А в дальнейшем семь поколений семьи потрудились, чтобы обустроить имение, придать ему респектабельный вид, навести красоту. В 1911 году граф П.С. Шереметев записал:«...Недалеко отсюда виднеется через поля село Новоживотинное на самом

берегу Дона со старинной усадьбой Веневитиновых (...) Церковь села Новоживотинное довольно интересна. Это позднее барокко, вряд ли петровское, скорее елизаветинское. Внутренность явно середины XVIII века с итальянской потемневшей живописью. Усадьба здесь старинная. Белые каменные ворота ведут в широкий двор, обнесенный оградой, с зеленым кругом посередине. Дом белый, каменный, двухэтажный, несколько раз был переделываем. Особенно интересен нижний этаж, старинный, по словам прежнего владельца Мих. Алексеевича Веневитинова, относящийся ко времени царя Михаила Федоровича. Стены весьма толстые и у окон идут наискось. Спереди крытая веранда, уставленная плетеной мебелью (...)По обе стороны дома тенистый обширный сад, куда проникают через двое ворот с белыми каменными колоннами. Старые клены, дубы, вязы дают множество тени. Особенно красива та часть сада, что выходит к реке. По довольно высокому берегу вдоль воды идет каменная низкая стена, по концам которой были две высокие башни, сложенные из плитняка, теперь обвалившиеся, о сохранившие нижнюю часть, где уцелели еще своды. Длинная дорожка идет вдоль стены. Вид здесь чудесный вниз и вверх по реке. Широкая полоса светлой воды и простор полей (...) Рядом с первой дорожкой идет параллельно другая, очень живописная. По одну сторону ее — старые сосны, низкорослые, с широкими шапками, по другую — стена цветущей лиловой сирени»1.В 1703 году сын сосланного Антона «бил челом», чтобы старую церковь из села Животинного во имя Архистратига Божия Михаила «перевесть в новопостроенную деревню отца ево Антона Веневитинова». Это была церковь, связанная с именем Петра I. Воронежский архиерейский дом, во главе которого стоял первый воронежский епископ-святитель Митрофан, выдал благословенную грамоту. Так деревня стала селом Новоживотинным. Есть все основания полагать, что еще в петровское время в Новоживотинном была основана господская усадьба с деревянным домом. Документальных свидетельств на этот счет пока не найдено, но осталось предание, опубликованное в 1869 году историком М.А. Веневитиновым: «На берегу Дона (...) лет 40 тому назад сохранялся еще старый, полуразвалившийся деревянный дом весьма старинной постройки, в котором, по

преданию, Петр I был принимаем и угощаем Фаддеем Веневитиновым, новоживотинским помещиком...».Сохранившийся доныне каменный двухэтажный особняк — один из старейших, самых удивительных и неповторимых усадебных домов Воронежской области. Даже если он не имел бы ценности исторической, связанной с именами его владельцев, все равно остался бы любопытнейшим архитектурным памятником. Его неповторимость — не в художественном оформлении, а в причудливом наслоении переделок, внесенных на протяжении нескольких архитектурных эпох. За переделками же стоит лабиринт человеческих судеб. Уже устарело предположение, что капитальный особняк сооружен в период с конца 1760_х по 1770_е годы Петром Анкиндиновичем Веневитиновым. Уволившись из армии, тот поселился в поместье и начал семейную жизнь с Евдокией Алексеевной Лосевой — из другого известного дворянского рода. Через несколько лет в Новоживотинном завершается сооружение нового храма: опять во имя Архистратига Михаила, но уже каменного — на капитал Анны Львовны Веневитиновой, матери Петра. Часто бывало так, что помещики, достаточно разбогатев, строили на селе и собственное жилье, и церковь но дом все-таки немного раньше.

При последних исследованиях обнаружено, что кирпичный дом имеет более солидный возраст. Он уже существовал в середине XVIII века. Хроника семейной жизни Веневитиновых позволяет сузить круг лиц, которые зачинали каменный дом: Фаддей и Анкиндин дед и отец Петра, а также вдова Анкиндина — Анна Львовна. В Музее-усадьбе Д.В. Веневитинова (Из путевых записок П.С. Шереметева /Публикация и предисловие Н.К. Квятковской и Е.П. Корчагиной //Подъём. —1992. — № 11—12. — С. 230_231) всегда с гордостью рассказывали о предках поэта, живших в Петровскую эпоху, демонстрировали родословную Веневитиновых, и сам усадебный дом становится связующим историческим звеном, показывающим преемственность ни, близкого к петровскому, до пушкинской поры. В литературе часто фигурировала важная, но загадочная деталь — некий мезонин дома, существовавший в XVIII веке, а затем исчезнувший. На самом деле после надстройки дом стал двухэтажным: первый этаж — высокий, второй антресольный — низкий. Очевидно, главный южный фасад имел декор в стиле барокко, который тогда доминировал в провинциальной архитектуре.

Петра Анкиндиновича наверняка подталкивало к строительству постоянное увеличение семейства, рождение детей. Может быть, он не хотел ударить в грязь лицом и перед родственниками жены: ведь в усадьбе Евдокии Лосевой уже стоял достаточно объемный дом схожей архитектуры.

После осуществления третьего этапа дом стал отвечать веяниям екатерининской усадебной архитектуры как по внешнему облику, так и по внутренней функциональной организации. Усадебный быт подчинялся извлечению доходов из сельского хозяйства, поэтому в первом этаже дома, под надежными сводами, устраивались хозяйственные помещения, а для жилья отводились толь комнаты наверху. К концу XVIII — началу XIX века надо отнести въездные ворота в усадьбу, выстроенные по типичным классицистическим канонам. Отец поэта Владимир Петрович проявил хорошие склонности к военному делу, начиная служение в Преображенском гвардейском полку. Дослужился до чина прапорщика, быстро ушел в отставку. На рубеже XVIII и XIX веков он откладывал деньги, чтобы обустроить свою семью в первопрестольной. И в ноябре 1803 года он приобрел — воистину в белокаменной столице — в Белом городе, в Мясницкой части Москвы—Господская усадьба в селе Новоживотинном. Вид из дома.

В.П. Веневитинов был женат на княжне Анне Николаевне Оболенской — троюродной тетушке А.С. Пушкина, так что Дмитрий Веневитинов и Александр Пушкин доводились друг другу четвероюродными братьями. Жизнь В.П. Веневитинова оказалась недолгой, как и у многих его родственников, как и у сына-поэта. Еще меньше, чем Дмитрий, прожили брат поэта Петри сестра Варвара. Ранние смерти были характерны не только для семьи Веневитиновых, но и для многих воронежских помещиков.

Редкий случай, когда юноша, не дожив до 22 лет, остался в истории отечественной литературы и как поэт-романтик, и как переводчик, литературный критик, просветитель и, главное, как конца, но положивший начало российской философской лирике. Д.В. Веневитинов получил прекрасное домашнее воспитание и образование, превосходно владел несколькими языками. Уже в 1823 году, будучи студентом Московского университета, он вместе с В.Ф. Одоевским создал первый русский философский кружок — Общество любомудров.

Дмитрий Веневитинов был одной из близких фигур в окружении Пушкина, оказал на него несомненное влияние при создании «Евгения Онегина».Дмитрия Веневитинова считали и самым красивым поэтом пушкинской поры. Вероятно, его внешность Пушкин придал Онегину. «Высокого роста, словно изваяние из мрамора. Огромные голубые глаза, опушенные очень длинными ресницами, сияли умом», — так описала поэта неизвестная современница. В творчестве Веневитинова многое было, как в жизни, — не долюбил, недовладел своими воронежскими поместьями, не переустроил их. Но он успел внести в поэзию мечты о преобразовании жизни своей и жизни Отечества. А отправной точкой его мироздания, без сомнения, стала родина его предков, его русские донские корни, в которые он Дмитрий Веневитинов Анна Николаевна Веневитинова, мать поэта два относительно крепких дома у генерал-майора Д.М. Ласунского. Именно там, в Кривоколенном переулке, 14 сентября 1805 года появился на свет его сын Дмитрий, именем которого теперь озарена воронежская усадебная история. В Москве в 1806 году родился и другой сын Алексей, чья жизнь тесно связана с Новоживотинным.

Для человека, чья жизнь летела многократно быстрее, чем обычно, каждое событие приобретало большой вес. Таки посещения Веневитиновым земли предков — они выдались непродолжительными, но стремительно изменили его мироощущение. Он бывал в Новоживотинном в детстве, вместе с родителями, бравшими его с собой в летние поездки по имениям. Однако решающим стал его приезд в эту усадьбу летом 1824 года, по окончании университета, в начале его службы в Московском архиве Государственной коллегии иностранных дел. По наставлению матери Дмитрий вместе с младшим братом Алексеем поехал в семейные имения с ревизией административно-хозяйственных дел, так как от местных крестьян поступали жалобы на злоупотребления приказчика и другого сельского начальства. Поездка поэта стала испытанием романтической натуры на зрелость.